Щенок сердца
глупое-глупое, бедное, как мне с тобой?
тычешься в руки чужие щенком-переростком,
мир этот, выписан будто не Богом, а Босхом,
видишь упрямо зеленым, а твердь голубой.
брали на крой похитрее привычных лекал;
разве не чувствуешь холод? - тебя отстраняют,
это же просто тебя от себя охраняют,
чтоб не бросался на шею и не привыкал.
Идиш
вы тот, на чьём наречье говорите,
его не отменить, как генный код;
на русском, на цыганском, на иврите -
смеется сердце, плачет и поёт.
я не теряла, отчего ж потери
струится холодок поверх плеча?
из малоосязаемых материй
кроима иногда моя печаль.
та речь - как путь, извилистый и длинный,
хмель, солод и дрожжей бродильных штамм
легли в замес непостижимой глины,
и из неё Шагал и Мандельштам.
славянскому журчанию далекой,
протяжности, взлелеянной у рта,
ей равно чужд и гордый горский клёкот-
картавя,катит камушки в гортань.
и юны, и серебрянобороды,
потомки всех рассеянных племен
с ней отплывали к статуе Свободы
и через тьму столетий на Сион.
куда бы ни был занесен, заброшен
судьбой, виной ли прихотливых ног,
но с речью материнской, мамелошн,
ты не покинут и не одинок.
а выпадет еврейская удача,
горчайшая из всех земных удач,
она тебе - Стена, мольбы и Плача, -
приникни к милым звукам и поплачь.
качали колыбели звуки эти,
как ялики струи большой реки,
и тихо, как цветы, взрастали дети:
-Ах, фейгеле, держись моей руки...
...все ныне иллюзорно, что ни видишь,
все тает,отражения дробя,
как Китеж, Городницкий ищет идиш,
как ищут люди самого себя.
мир разный - он прочнее и добрее,
и детскую бесхитростную речь,
которой улыбаются евреи,
так важно от забвенья уберечь.
дожди уходящего августа
ах, какие дожди нам даруются нощно и дённо,
словно в бездне небесной непролитых вод - океан,
дом почти на плаву,весь в струящийся шелк запеленут,
а когда он редеет - в тягучий и теплый туман.
тихо так, что и эхо откликнется без интереса
на случайный ли голос, на птичью ли сонную трель,
лишь угадывать можно размытые контуры леса,
где подрамник оконный сырую вместит акварель.
а сгустится ли ночь, и продолжится, и загостится,
пусть там миру не спится, а в тесном домашнем мирке
лишь лампада горит да поют под ногой половицы-
ходит женщина тихо, качая дитя на руке.
В последние августовские дни...
все три Спаса омылись росой,
воздавая орехам и меду,
в молчаливую темную воду
я вступаю ногою босой.
как умеет речная вода
ближе к осени пахнуть печалью;
в тихой заводи лодкой причалю,
буду скорые ждать холода.
стану пристально слушать шмелей,
трепыхание крыл стрекозиных,
свет и зной, остывая на зиму,
обреченно сгустятся в елей,
в сон о кратком земном торжестве
перед временем неумолимым,
в пурпур траурных ягод калины,
растворенный в увядшей листве.
Первый Спас
весь день был кроток первый Спас,
пропитан донником и медом,
а к ночи поднялась погода,
в прореху треснувшего свода
свободно устремились воды,
изрядный месячный запас.
небесный пепел и опал
охвачен пламенем с испода;
гром, набирая мощь исхода,
звучит, как речь иного кода-
почти гекзаметр Гесиода,
его чеканная стопа.
швыряет утлым поплавком
мой боевой дощатый терем,
что сух был, прочен, достоверен-
цветы, поюзанный Каверин...
здесь соучастником мистерий
быть так привычно и легко.
уходит. Грохот нарочит,
он приглушается провинно,
на небе дыбится руина,
вечерний луч, косой и длинный,
прорвав посты и карантины,
из туч поверженных торчит.
и воздух пахнет как холстина,
и вяжет нёбо, и горчит.
Подробнее с творчеством поэтессы можно познакомиться здесь (кликни на текст)